Для обсуждения, ежели возникнет у кого желание.

О СМЫСЛЕ И БЕССМЫСЛИЦЕ ИСТОРИЧЕСКОГО РОМАНА

   Я решил, дамы и господа, выступить сегодня перед  вами  с  докладом  на
весьма неактуальную в наши дни тему. Само  название  "исторический  роман"
вызывает у нас тягостные ассоциации. Мы вспоминаем о  Бен  Гуре,  о  графе
Монте Кристо, о некоторых исторических фильмах. Мы тотчас же  представляем
себе  приключения,  интриги,   костюмы,   аляповатые,   кричащие   краски,
патетическую болтовню, этакую смесь из политики и любви,  безответственное
низведение грандиозных событий до мелких личных страстей.
   Соображения  социального   и   политического   характера   еще   больше
способствуют дурной славе этого жанра. Любой писатель,  желающий  показать
нам прошлое, ушедшее, легко навлекает на себя подозрение  в  том,  что  он
хочет уйти от  проблем  современности,  что  он  попросту  реакционер.  От
изображения старого  времени  -  говорят  недоверчивые  -  недалеко  и  до
восхваления старого времени. И действительно, многие исторические  романы,
появляющиеся в наши дни, это только  более  или  менее  ловко  соединенные
безвкусные картины, призванные позабавить читателя, отвлечь его  от  злобы
дня и пропеть хвалу куда более богатому, яркому, доброму старому времени.
   
Что касается меня, признаюсь, я страстно люблю исторические  романы.  Я
понимаю природу предубеждения против этого литературного жанра, но  думаю,
что это все-таки только предубеждение. Еще  в  юности  я  задумывался  над
таким обстоятельством: почему среди произведений,  которые  пережили  свою
эпоху,  так  много  книг  посвящено  изображению  не  современной   автору
действительности, а прошлому. Вот, к примеру, Гомер мечтает о диктатуре, о
сильном централизованном  правительстве  для  греков.  Но,  воплощая  свою
мечту, свои стремления, он не  показывает  жизнь  своих  современников,  а
описывает бедствие, разразившееся за много веков до  него  из-за  раздоров
между  сепаратистски  настроенными  царями  Греции,  и   вкладывает   свои
требования в уста царя, умершего в незапамятные времена. Трагический  поэт
Эсхил мечтает о  реформе  афинского  судопроизводства.  С  этой  целью  он
изображает легендарные деяния некоего мужа, по  имени  Орест,  жившего  во
времена седой древности, и тяжбу, которую ведут из-за него  боги  и  люди.
Все трагедии греков, дошедшие до нас, за  исключением  одной-единственной,
переносят читателя в далекую мифическую древность. Авторы Ветхого  завета,
если им нужно добиться от своих современников  новых,  революционных  мер,
побуждают их к этому, углубляясь в историю, то есть создавая  исторические
романы, и извлекают нужные  им  аргументы  из  тщательно  препарированного
прошлого.   Авторы   четырех    Евангелий    безусловно    считали    себя
провозвестниками новой сокрушительной правды. Для обоснования  этой  своей
истины они обращались к событиям, происходившим, как они  утверждали,  лет
за шестьдесят или за девяносто до их дней. Наконец,  если  и  была  эпоха,
ощущавшая себя революционной, так это эпоха Возрождения: и, однако, многие
рассказы ведущих  итальянских  новеллистов  и  почти  все  драмы  Шекспира
посвящены изображению прошлого.
   Рассматривая значительные исторические произведения, я часто  задавался
вопросом: неужели их смысл только в  том,  чтобы  воскресить  историю  или
мифологию ради них самих, неужели  создатели  этих  произведений  попросту
увлечены были костюмами и ярким  фоном?  И  какое  содержание  хотели  они
вложить в свои творения - историческое или современное? В каждом отдельном
случае я приходил все к тому же выводу: нет, единственно, к чему стремился
художник, это выразить собственное (современное)  мироощущение  и  создать
такую субъективную (а вовсе  не  ретроспективную)  картину  мира,  которая
сможет непосредственно  воздействовать  на  читателя.  Если  при  этом  он
предпочел исторические одежды, то лишь потому, что  ему  хотелось  поднять
изображаемую  картину  над  сферой  яичного,   частного,   возвысить   над
окружающим, поставить  на  подмостки,  показать  в  перспективе.  Толстой,
который написал "Войну и  мир",  несомненно,  хотел  написать  не  историю
наполеоновских походов, а выразить собственные (вполне со-временные)  идеи
о войне и мире. И Август Стриндберг в  исторических  драмах  и  миниатюрах
хотел  выразить  только  себя  самого  и  нарисовать  только  свое  время,
высказать только собственные идеи, точно  так  же,  как  он  делал  это  в
автобиографических романах. Если оба эти  писателя  в  своих  исторических
произведениях отодвигали своих героев и свои идеи в прошлое, то они делали
это, только стремясь создать необходимую  перспективу,  только  зная,  что
очертания гор легче  воспринять  на  расстоянии,  а  не  тогда,  когда  мы
находимся в горах.
   Теперь мы можем дать ответ на первый  из  двух  вопросов,  которые  без
конца задают автору исторических романов.  Вопрос  этот  гласит:  если  вы
намереваетесь вложить в свои  романы  современное  содержание,  почему  вы
обращаетесь не к современным сюжетам, а к историческим?
   Позвольте ответить на этот вопрос, опираясь на собственный писательский
опыт. Я писал и современные романы  и  исторические.  И  могу  по  совести
заявить, что всегда стремился вложить  в  мои  исторические  романы  точно
такое же содержание, как и в современные.  Я  и  думать  не  думал  писать
историю ради истории, костюмы, историческое одеяние всегда были  для  меня
только средством стилизации, средством создать простейшим способом иллюзию
действительности. Другие писатели, пытаясь подчеркнуть объективность своей
картины  мира,  отодвигали  ее  от  себя  в  пространстве,  переносили   в
какую-нибудь экзотическую страну. С той же целью я отодвигал мою  (конечно
же, современную) картину мира во времени - только и всего.
   Я решительно не в силах поверить, что  серьезный  романист,  работающий
над историческим сюжетом, видит  в  исторических  фактах  что-либо,  кроме
средства создать перспективу, кроме аллегории, которая  помогает  нам  как
можно правдивее  передать  собственное  мироощущение,  собственную  эпоху,
собственную картину мира.
   Когда я, - пожалуйста, разрешите мне опять сослаться на личный опыт,  -
когда  я  чувствую   необходимость   облечь   современное   содержание   в
исторические  одежды,  то  к  этому  меня  толкают  разные  причины  -   и
положительного и отрицательного характера. Например, иногда мне просто  не
удается найти стиль для некоторых частей моего повествования. Оставь я  их
в современном обличье, они  оказались  бы  сырым  материалом,  сообщением,
догадкой, мыслью, только не образом.
   А бывает и так, - я рисую современную обстановку и  чувствую,  что  мне
чего-то не хватает. Ведь события, о которых я рассказываю, находятся еще в
развитии. Наше суждение о том, закончено ли это развитие или нет, и о том,
насколько  оно  продвинулось  вперед,  всегда  произвольно;  любая  точка,
которую мы поставим, случайна. Изображая  современные  события,  я  всегда
испытываю чувство неловкости оттого, что границы их еще не очерчены.  Вино
выдыхается, теряет аромат, потому что мы не в силах закупорить бутылку.  К
тому же наша крайне бурная эпоха очень быстро превращает  современность  в
историю. Но если сегодняшняя обстановка через пять  лет  станет  историей,
почему же, стремясь вложить в мое произведение содержание, которое, как  я
надеюсь, сохранит актуальность и через пять лет, я не могу выбрать для его
воплощения любую ушедшую  эпоху?  Кроме  того,  временами  я  боюсь,  что,
изображая современных  людей  и  обстоятельства,  не  смогу  уберечь  свое
произведение от влияния мелких и мелочных личных интересов и  впечатлений,
что я утрачу равновесие, всегда являющееся основой произведения искусства.
   Много лет назад мне было  чрезвычайно  важно  показать  путь  человека,
который переходит от действия к бездействию, от активности  к  созерцанию,
от европейского мировоззрения к индусскому. Проще всего было бы  воплотить
эту  идею  развития  личности,  обратившись  к  современности:  к  истории
Вальтера Ратенау. Именно это я и попытался сделать, но  потерпел  неудачу.
Тогда я отодвинул мой сюжет на двести лет назад, попытался изобразить путь
еврея Зюсса Оппенгеймера - и приблизился к цели.
   Меня издавна глубочайшим образом волнует одна  тема  -  конфликт  между
национализмом и интернационализмом  в  душе  человека.  Если  я  попытаюсь
воплотить этот конфликт в романе  на  современную  тему,  боюсь,  что  мои
личные переживания затемнят  и  затуманят  картину.  Поэтому  я  предпочел
перенести этот конфликт в душу человека, который, как мне кажется, пережил
его в той же форме, в которой в наши дни переживают его  очень  многие,  -
правда, человек этот жил 1860 лет тому назад, - в душу еврейского историка
Иосифа Флавия.
   Надеюсь, я сумел сохранить  относительную  объективность  суждения;  но
думаю, что мне все же легче изобразить людей, которые жили 1870  лет  тому
назад и подожгли при Нероне несколько общественных зданий в Риме, и я могу
изобразить эти жалкие,  тупые  орудия  реакционеров  и  милитаристов  того
времени с меньшим отвращением и большей убедительностью, чем тех,  которые
два года назад подожгли рейхстаг в Берлине, - жалкие, тупые орудия в руках
реакционеров и милитаристов нашего времени.
   Вот что я могу ответить на первый  из  двух  вопросов.  Второй  вопрос,
который  без  конца  задают  нашему  брату,  звучит  так:  если   читатель
интересуется прошлым, историей, разве не  лучше  обратиться  к  книгам,  в
которых  дано  точное  и  научное  описание  событий,  вместо  того  чтобы
обращаться к вымышленным картинам, созданным романистами?
   Что ж, читатель, который собирается почерпнуть знания из  исторического
романа, совершает такую же  ошибку,  как  писатель,  решающий  вступить  в
соревнование с историком. Кто такой историк? Человек, который, опираясь на
факты, пытается открыть и описать законы развития человечества.  Но  автор
исторических романов, как мы видели,  нимало  не  пытается  открывать  эти
законы, он хочет запечатлеть только себя, только собственное представление
о мире. Так что между серьезным автором исторических романов  и  серьезным
историком существует примерно такое же различие, как между композитором  и
ученым-исследователем,  занимающимся  вопросами  акустики.  Требовать   от
автора исторического романа, чтобы он учил нас истории, - это  все  равно,
что требовать от композитора, сочинившего мелодию, чтобы он  объяснил  нам
технику радиопередач.
   Я   всегда   старался   дать   верную   картину    изображаемой    мною
действительности,  верную  до  мельчайших  деталей,  но  меня  никогда  не
заботило,  находится  ли  мое  изображение   в   точном   соответствии   с
историческими фактами. Более того, я  часто  изменял  действительность,  -
хотя она была известна мне с документальной точностью,  -  если,  как  мне
казалось,  она  разрушает  действительность  иллюзорную.  Думаю,   что   в
противоположность ученому, автор исторических романов  вправе  предпочесть
ложь,  способствующую  иллюзии,   правде,   которая   разрушает   иллюзию.
Гинденбург резко порицал своего портретиста за то,  что  тот  недостаточно
точно нарисовал пуговицы его мундира. Но Либерман  был  другого  мнения  о
задачах портретной живописи.
   Нетрудно доказать, что Гомер и авторы Библии,  Шекспир  и  бесчисленные
сочинители художественных произведении на исторические темы,  все,  вплоть
до писателей нашего времени, весьма смело обращались с  действительностью,
хотя она и была им известна с документальной точностью.
   Победителей не судят. Их книги, выдуманные ими легенды,  эпосы,  драмы,
романы, выдуманные ими люди и дела, их  "ложь"  оказались  жизненнее,  чем
факты, тщательно установленные учеными  на  основе  критически  изученного
материала. Современник Маккавеев, сочинивший историю царицы Эсфири, оказал
большее влияние на будущие поколения,  чем  все  летописцы,  запечатлевшие
исторические  факты,  относящиеся  к   эпохе   восстановления   иудейского
национального государства. Для бесчисленного количества людей  вымышленный
Аман  и  сейчас  еще  гораздо  более  реальный  враг  этого  национального
государства,  чем   существовавший   в   действительности   царь   Антиох,
послуживший его историческим прототипом. Кроме меня, может  быть,  человек
пятьсот,  не  больше,  знают,  что  историческим  протообразом  наместника
Геслера был некий чиновник феодальных времен по имени Петер фон  Хагенбах,
но, не считая меня, получившего за публикацию моего открытия десять фунтов
гонорара, сведения  эти  решительно  никому  не  принесли  пользы.  А  вот
вымышленный Вильгельм Телль  знаком  всем  и  каждому,  и  знакомство  это
повлекло за собой самые разнообразные и чрезвычайно  ощутимые  результаты.
Хорошая  легенда,  хороший  исторический  роман  в   большинстве   случаев
достовернее, нагляднее, богаче результатами, действеннее,  жизненнее,  чем
тщательное и точное воспроизведение исторических фактов.
   И вот тут-то мы и подошли к самому  важному.  Очень  немногие  отрицают
необходимость писать романы на современные темы. Очень  немногие  отрицают
необходимость заниматься исторической наукой. Но зато очень  многие  никак
не возьмут в толк, что писать исторические романы - тоже имеет смысл.
   А ведь научность предмета,  который  сегодня  величают  историографией,
весьма сомнительна. Мы нисколько не возражаем,  если  историк,  исходя  из
гегелевской философии и опираясь на факты,  пытается  определить  основные
линии развития человечества, сформулировать  законы  этого  развития,  его
диалектику. Но имеет ли право человек, сопоставляющий  исторические  факты
совсем с других точек зрения, может ли он претендовать на звание  ученого?
Разве историк, как бы он ни располагал факты, - уже хотя бы потому, что он
их располагает, - не создает  субъективной  картины,  разве  его  труды  в
лучшем  случае  не  являются  произведениями  искусства?  Старый   скептик
Талейран подытожил свой опыт на этом поприще в следующем изречении: "Ничто
нельзя так легко подтасовать, как факты". Литтон Стрэйчи тоже нашел весьма
удачную формулировку: "Очевидно, история - это только приведение в порядок
бессмысленно нагроможденных фактов". Но, если факты  приведены  в  порядок
неискусно, то они вовсе не составляют истории, точно так  же,  как  масло,
яйца и петрушка сами по себе еще не составляют яичницу.
   Однако, поскольку история есть искусство,  значит,  писать  ее  мыслимо
лишь в соответствии с принципами, выдвинутыми  Фридрихом  Ницше.  В  своих
"Несвоевременных мыслях о пользе и вреде истории для жизни" Ницше требует,
чтобы историей занимались только в интересах самой жизни.  Если  бы  смысл
истории был автономен и универсален, он бы уничтожил самую жизнь;  поэтому
творческая сила жизни должна держать его  в  повиновении.  Пусть  здоровая
жизнь сама вылепит правдивый  образ  истории  согласно  требованиям  своей
современности и своего будущего.
   Вероятно, эти слова вызвали бы серьезное возражение ученого,  но  автор
исторических романов подпишется под ними обеими руками. Как и философы, он
считает своей задачей  изобразить  органическую  ясную  взаимосвязь  между
жизнью  и  историей,  сделать  минувшее  -  историю  -  плодотворной   для
современности и для будущих времен.
   Бенедетто Кроче, продолжавший возводить строение, заложенное Ницше, так
сформулировал свой основной  тезис:  "Злободневность  составляет  истинный
характер вечно живой истории, в отличие от голой хроники". Кроче  сослали:
националисты, как известно, не считают, что смысл прошлого  в  том,  чтобы
стать  настоящим;  как  раз  наоборот,  они  жаждут  вернуть  настоящее  к
прошлому. Теодор Лессинг так использовал  выводы  Ницше:  "История  -  это
попытка придать  смысл  бессмысленному".  Национал-социалисты  убили  его.
Правда, они тоже ссылаются на Ницше, их фюрер даже  сфотографировался  под
его бюстом, но цель их - оставить бессмысленное бессмысленным.
   Историк, точно так же, как романист, видит в  истории  борьбу,  которую
ведет крошечное  меньшинство,  желающее  и  способное  мыслить,  -  против
чудовищного, накрепко спаянного между  собой  большинства,  состоящего  из
слепцов, которыми руководит только  голый  инстинкт,  -  слепцов,  которые
вообще не способны мыслить.
   Мне кажется,  чрезвычайно  важным  изображать  эпизоды,  относящиеся  к
ранним фазам этой борьбы.  Воспоминания  о  былых  победах  и  поражениях,
легенда, исторический роман - я считаю все это оружием, которое  мы  можем
использовать  на  нынешней  стадии  извечной   борьбы.   (Впрочем,   нашим
противникам тоже известны все преимущества этого оружия. По примеру  своих
идеологов,  они  превращают  историю  человечества  в  грязные,   кровавые
сентиментальные мифы и стряпают  собственный  исторический  роман,  следуя
старым, затасканным рецептам.)
   Но с тех пор, как я начал писать, я  пишу  мои  исторические  романы  в
защиту разума,  направляю  их  против  глупости  и  насилия,  против  того
явления, которое Маркс называет погружением в безысторичность. Может быть,
в области литературы существует оружие, бьющее более  прямо,  но  мне,  по
причинам, которые я попытался сейчас изложить, мне ближе именно это оружие
- исторический роман, и я намерен пользоваться им и в дальнейшем.

Лион Фейхтвангер. Статьи