Джером Клапка Джером Должны ли писатели говорить правду
Джером К.Джером
Должны ли писатели говорить правду?
Пер. - Г.Островская
(Из сборника "Досужие мысли в 1905 году" - "Idle Thoughts in 1905")
Жила-была однажды прелестная молодая леди, отличавшаяся хорошим вкусом; у нее было множество вполне достойных поклонников. Поскольку годы шли, а семейные расходы не уменьшались, озабоченные родители спросили ее, кто же из окружающих ее молодых людей ей больше нравится. Она ответила, что в том-то и затруднение: она никак не может решить, кто из них лучше; все они очень милы. Она просто не в состоянии остановить свой выбор на ком-нибудь одном. Говоря откровенно, ей хотелось бы выйти за всех сразу, но она полагает, что это неосуществимо.
Я чувствую, что весьма похож на эту леди, - правда, не красотой и очарованием, а тем, что неспособен сделать выбор, когда встает вопрос о моем любимом авторе или любимой книге. Точно так же обстоит дело, когда заходит речь о любимом блюде. Иногда хочется съесть на завтрак яйцо. В другом случае мечтаешь о копченой селедке. Сегодня все отдал бы за раков. Назавтра чувствуешь, что вовек в рот их не возьмешь, и решаешь временно сесть на диету из хлеба с молоком и рисовой каши. Если бы меня вдруг спросили, что я предпочитаю: мороженое или суп, бифштекс или икру, я положительно стал бы в тупик.
Есть читатели, которые охотно довольствуются какой-нибудь одной литературной диетой. Я отличаюсь волчьим аппетитом, и удовлетворить его может только разнообразное литературное меню. Бывает такое настроение, когда мне больше всего по вкусу необузданная сила сестер Бронте. Наслаждаешься сплошным мраком "Грозового перевала", как подчас любуешься покрытым темными тучами осенним небом. Возможно, доля очарования книги в том, что, как мы знаем, автором ее была хрупкая болезненная девушка. Трудно даже представить, каковы были бы ее последующие произведения, если бы она прожила достаточно долго, чтобы приобрести большой жизненный опыт; а может быть, то, что смерть так рано заставила ее выронить перо из рук, только послужило к ее вящей славе. Весьма вероятно, что ее скрытая страстность была куда более уместна в краю путаных проселков Йоркшира, чем на более просторных и расчищенных путях широкой жизни.
Когда я вспоминаю Эмилию Бронте, мои мысли неизменно обращаются к Олив Шрейнер, хотя между их книгами нет большого сходства. Это тоже молоденькая девушка с голосом зрелого мужа. Олив Шрейнер оказалась счастливее: она жива; но я сомневаюсь, что она когда-нибудь напишет книгу, равную ее первому роману. "История африканской фермы" - вещь неповторимая. В последнее время заметен известный прогресс в области литературного вкуса. Я прекрасно помню ту бурю негодования, которую обрушили на "Африканскую ферму" миссис Гранди и ее в те времена многочисленные, но сейчас, к счастью, поубавившиеся в числе единомышленники. Эту книгу, дескать, нельзя дать в руки молодому человеку или благовоспитанной барышне. Но юноши и девушки жадно протягивали к ней руки и хватались за нее, как за поводыря в дебрях жизни. У этой самой миссис Гранди есть одна нелепая идейка: молодые люди и девушки ни в коем случае не должны мыслить, а вся литература, чуть выходящая за рамки светских условностей, должна быть убрана подальше от их глаз.
Иной раз мне доставляет удовольствие проскакать галопом по истории верхом на помеле сэра Вальтера Скотта. В другое время приятно посидеть и побеседовать с мудрой Джордж Элиот. С террас ее сада я смотрю вниз на Лоумшир и его ничем не примечательных уроженцев, а она рассказывает мне своим спокойным низким голосом о мятущихся сердцах, скрытых под вельветовыми куртками и кружевными пелеринками.
А как можно не любить Теккерея, этого остроумнейшего и добрейшего человека, хотя и чуть-чуть сноба! Есть что-то трогательное в ужасе этого добряка перед снобизмом, которому он и сам был подвержен. Не была ли эта черта показной, не прикрывал ли он ею, сам того не сознавая, врожденную застенчивость? Все его герои я героини непременно благородны, - вполне подходящая компания для благородных читательниц и читателей. Для него платье слишком часто определяет человека. Даже накладные икры "Джеймса де ля Плюша" казались ему настоящими мужскими ногами, - ведь он не видел дальше шелковых чулок. Теккерей жил и умер в Клубленде. Чувствуется, что весь его мир умещался между Темпл-Бар на востоке и Парк-Лейн на западе; но он показал нам все хорошее, что есть в Клубленде, и во имя тех великих душою джентльменов и нежных сердцем леди, которых его добрые глаза разглядели в этой небольшой части Лондона, не чересчур перенаселенной благородными джентльменами и нежными леди, будем относиться к нему с уважением.
"Том Джонс", "Перигрин Пикль" и "Тристрам Шенди" - все это книги, чтение которых может пойти человеку на пользу, если читать их с умом. Они учат его тому, что литература, чтобы быть реальной силой, должна показывать все стороны жизни и что мы ни к чему путному не придем, если будем глупейшим образом делать вид, будто мы сами всегда безупречны и добродетельны, и только литературному злодею свойственно сходить с пути истинного.
Об этом стоит подумать тем, кто пишет книги, и тем, кто их покупает. Если литературу рассматривать только как средство скоротать досуг, тогда чем меньше она связана с жизнью, тем лучше. Глядя в правдивое зеркало природы, мы поневоле предаемся размышлениям; а когда мысль входит в дверь, самоуспокоение вылетает в окно. Должен ли роман (или пьеса) будить в нас мысли и ставить жизненные проблемы? Или он должен уводить нас с пыльных дорог реального мира на цветущие луга мира грез? Тогда пусть наши герои и героини будут не такими, какими люди бывают в действительности, а такими, какими им следовало бы быть. Пусть Анджелина пребудет безупречной, а Эдвин неизменно сохраняет верность. Пусть в последней главе добродетель торжествует над пороком, и пусть считается непреложной истиной, что свадебная церемония разрешает все неразрешимые вопросы.
Очень приятно читать сказки, где принц всегда смел и красив, принцесса всегда лучше и прекраснее всех принцесс на свете; где дурных людей можно безошибочно отличить с первого взгляда по их уродству и плохому характеру; где добрые волшебницы неизменно могущественнее злых; где темные тропинки всегда ведут к светлым дворцам; где дракон постоянно оказывается побежденным; где благонравные мужья и добродетельные жены могут рассчитывать на счастливую жизнь до конца своих дней.
Неплохо по временам ускользать из нашего мира в страну грез. Но, увы, жить в этой стране нельзя, и знакомство с ее географией мало помогает, когда мы возвращаемся в страну суровой действительности.
И тот и другой вид литературы необходим. Приятно летней ночью помечтать о нежных влюбленных, которых Пак путаными дорожками ведет к счастью, о добродетельных герцогах, - в мире сказок такие встречаются, - о смерти, побежденной верой и добротой. Но разве мы не можем, в более серьезные минуты, находить удовольствие в духовном общении с Гамлетом и Кориоланом? Почему бы и Диккенсу и Золя не иметь своих балаганов на Ярмарке тщеславия? Если литература призвана нам помогать, а не только служить развлечением, она должна иметь дело с уродливым так же, как и с прекрасным, она должна показывать нам самих себя не такими, какими мы хотим казаться, а такими, какие мы есть. Человека изображают как существо, обладающее стремлениями, способными вознести его к небесам, и инстинктами, увлекающими его... совсем в другую сторону. В чем назначение литературы: льстить читателю или объяснять ему самого себя?
Я думаю, говорить о современных нам авторах небезопасно, за исключением, пожалуй, тех, кто с нами так давно, что мы забываем, что они еще не принадлежат истории. Воздала ли наша близорукая критика, способная видеть лишь недостатки, бросающиеся в глаза, как прыщи на красивом лице, должное несомненному таланту Уйды? Ее гвардейцы "балуют" с пищей. Ее лошади выигрывают на скачках три года подряд. Ее отрицательные героини кидают в Темзу персики, гинея за штуку, из окон "Звезды и Подвязки" в Ричмонде. Учитывая, что от гостиницы до реки около 350 ярдов, это неплохой бросок. Что же, разве стоит отвергать книгу только потому, что в ней встретилось несколько нелепостей? Уйда обладает силой, нежностью, правдивостью, страстью, а это такие достоинства, которые позволяют примириться с куда большими недостатками, чем те, что обременяют Уйду. Но таков уж метод нашей карликовой критики. Она смотрит на писателя, как Гулливер - на бробдингнагских дам: она слишком мала, чтобы видеть их во весь рост; родинка или бородавка заслоняют от них все остальное.
Почему так мало читают Джорджа Гиссинга? Если бы правдивое изображение жизни служило ключом к успеху в литературе, книги Гиссинга продавались бы миллионами, а не сотнями.
Был ли талант Марка Твена, не говоря уж о его юморе, должным образом оценен в литературных кругах? "Геккльбери Финн" остался бы великим произведением, даже если бы в нем от первой до последней страницы не было ни одного смешного места. Если кто-нибудь из индейцев или представителей некоторых других первобытных племен утрачивает одно из своих пяти чувств, - это идет ему только на пользу: на него смотрят как на высшее существо. То же происходит среди читателей из англосаксов: если человек хочет заслужить литературную славу, у него должно отсутствовать чувство юмора. Мне на память приходят несколько случаев успеха в литературе, достигнутого главным образом благодаря этому изъяну.
Я люблю всех этих авторов; но в наши дни считается, что иметь такой всеобъемлющий вкус - значит не иметь его вовсе. Тебе говорят, что если ты любишь Шекспира, значит должен обязательно ненавидеть Ибсена; что нельзя высоко ставить Вагнера и терпимо относиться к Бетховену; что если мы признаем какие-нибудь достоинства в Доре, мы не можем понимать Уистлера.
Но если я не могу сказать, какая книга моя самая любимая? Я могу только спросить себя, какая из них ярче всего живет в моей памяти, за какую я чаще берусь в те приятные полчаса перед обедом, когда - да простит меня высокочтимый мистер Смайлс - бесполезно думать о работе.
Осмотрев свои книги на полках, я нашел, что потрепаннее всего выглядит мой "Давид Копперфильд". И когда я переворачиваю его страницы с загнутыми уголками и читаю знакомые заголовки: "Мистер Микобер в затруднительном положении", "Мистер Микобер в тюрьме", "Я влюбляюсь в Дору", "Мистер Баркис отчаливает вместе с отливом", "Моя девочка-жена", "Трэдлс в гнездышке из роз" - передо мной возникают страницы моей собственной жизни, - столько печалей и радостей переплелось в моей душе с каждой из этих глав. Тот день... Как ясно встает он передо мной, когда я читаю о сватовстве Давида. Но смерть Доры я стараюсь пропустить. Бедная хорошенькая миссис Копперфильд, стоящая у ворот с младенцем на руках, всегда связывается в моем сознании с первым криком долгожданного ребенка. Несколько недель спустя я нашел книгу на кресле: она лежала раскрытой, корешком кверху, там же, где я поспешно бросил ее.
Старые друзья, как часто я забывал о своих горестях в вашем теплом кругу! Пеготти, добрая душа, мне так приятно взглянуть в ваши честные глаза. Наш общий друг, мистер Чарлз Диккенс, склонен, как мы знаем, к чуть преувеличенным эмоциям. Сам он хороший человек и не видит недостатков в тех, кого любит, - вас же, дорогая леди, если вы позволите обратиться к вам с этим титулом, которым сейчас так злоупотребляют, он нарисовал в истинном свете. Я так хорошо знаю вас, ваше большое сердце, ваш пылкий нрав, ваш безыскусственный образ мыслей. Вам самой и в голову не приходит видеть в себе какие-нибудь достоинства, вы и не предполагаете, насколько мир лучше благодаря таким, как вы. Вы считаете себя самым обыкновенным существом, годным только на то, чтобы печь пироги и штопать носки, и если бы мужчина - пусть немолодой, полуслепой, но наученный жизнью видеть красоту, скрытую в простом, некрасивом лице, - встал перед вами на колени и поцеловал вашу красную шершавую руку, вы бы очень удивились. А он был бы мудрым человеком, Пеготти, знающим, на что не стоит обращать внимания и за что нужно благодарить бога, который воплотил красоту в столь разных формах.
Мистер Уилкинс Микобер, и вы, достойнейшая из верных жен, миссис Эмма Микобер, перед вами я также снимаю шляпу. Как часто ваша философия служила мне спасительным примером, когда я, подобно вам, испытывал временный гнет денежных обязательств; когда солнце моего благополучия скрывалось за темным горизонтом, - короче, когда я, подобно вам, оказывался в затруднительном положении. Я спрашивал себя: что бы сделали Микоберы на моем месте? И отвечал: они бы уселись за блюдо жареного барашка, приготовленного искусными руками Эммы, запили бы его пуншем, сваренным сияющим Уилкинсом, и на время забыли бы все свои неприятности. После чего, убедившись сперва, что у меня в карманах есть немного мелочи, я отправлялся в ближайшую харчевню и устраивал себе пиршество, великолепие которого зависело от того, что можно было получить за вышеупомянутую мелочь; выходя из харчевни, я был сильнее и более готов к битве. И, о чудо, солнце моего благополучия выглядывало из-за туч и лукаво подмигивало мне, как будто хотело сказать: "Не падай духом, я тут, за углом!"
Жизнерадостные, никогда не унывающие мистер и миссис Микобер! По меньшей мере половина человечества не могла бы мириться со своей судьбой, если бы люди не умели относиться к жизни так же добродушно и беззаботно, как вы! Меня радует мысль, что ваши горести можно потопить в какой-нибудь безобидной чаше пунша. За ваше здоровье, Эмма, и за ваше, Уилкинс, и за здоровье близнецов! Желаю вам и другим таким же младенческим душам не спотыкаться о камни на жизненном пути. Пусть вам нет-нет да и улыбнется удача, мои дорогие! Пусть грозы жизни, Микобер, всегда проходят над вашей бесхитростной лысой головой легким апрельским дождиком!
А вы, нежная Дора, признаюсь, я люблю вас, хотя здравомыслящие друзья считают вас глупенькой. Ах, глупенькая Дора, созданная мудрой матерью-природой, которая знает, что слабость и беспомощность - самые лучшие чары, побуждающие мужчину проявлять силу и нежность, не волнуйся напрасно из-за устриц и недожаренной баранины, крошка. Любая опытная кухарка за двадцать фунтов в год побеспокоится об этом за нас. Твое дело учить нас ласке и доброте. Прислони свою кудрявую головку к моему плечу, дитя. Именно у таких, как ты, учимся мы мудрости. Глупые умники смеются над тобой. Глупые умники выдернули бы в саду все нелепые лилии и ненужные розы и посадили бы на их место полезную капусту. Но садовник, который лучше их знает, что нужно, сажает бесполезные недолговечные цветы, а глупые умники спрашивают: для чего он это делает?
Доблестный Трэдлс, со стойким сердцем и непокорной шевелюрой; Софи, милейшая из девушек; Бетси Тротвуд с манерами мужчины и мягким сердцем женщины - все вы приходили в мою убогую комнату, и она казалась мне светлее. В тяжелые минуты ваши добрые лица смотрели на меня из темных уголков; ваши добрые голоса подбадривали меня.
Может быть, у меня плохой вкус, но по отношению к малютке Эмили и Агнес я не могу разделить энтузиазма моего друга Диккенса. Диккенсовские хорошие женщины слишком хороши на каждый день. Эстер Самерсон, Флоренс Домби, крошка Нелли - у вас нет ни одного недостатка, за который вас можно было бы полюбить.
Женщины Вальтера Скотта тоже просто раскрашенные картинки. Он нарисовал только одну живую героиню - Кэтрин Сэтон. Все остальные были лишь наградой, вручаемой герою в конце книги, - вроде молочного поросенка или телячьей ножки, за которыми деревенские парни взбираются на верхушку смазанного жиром шеста. То, что Диккенс может рисовать живых женщин, он доказал Бэллой Вильфер и Эстеллой из "Больших ожиданий". Но реальные женщины никогда не пользовались популярностью в художественной литературе. Мужчины-читатели предпочитают ненастоящих, и женщины-читательницы тоже протестуют против правды.
С точки зрения художественного мастерства, "Давид Копперфильд", несомненно, лучшее произведение Диккенса. Здесь его юмор не так шумлив, пафос не так преувеличен.
На одной из картинок Лича нарисован кэбмен, мирно спящий в канаве. "Ах, бедняжка, он болен", - говорит мягкосердечная дама в толпе. "Болен! запальчиво возражает стоящий тут же мужчина. - Ему перепало слишком много того, чего мне почти совсем не досталось". Диккенс слишком мало пострадал от того, от чего многие из нас претерпели с избытком, - от критики. Его книги встречали слишком мало противодействия, чтобы его творческие силы пробудились полностью. Слишком часто его патетика переходит в ложный пафос, и не от недостатка умения, а от недостаточной требовательности. Трудно поверить, что писатель, который позволил своей сентиментальности вернее, сентиментальности публики - увлечь его за собой, особенно в таких сценах, как смерть Поля Домби и крошки Нелли, - тот самый художник, который нарисовал картины смерти Сиднея Картона и Баркиса: "Баркис согласен"... Смерть Баркиса, наряду с кончиной полковника Ньюкома, по-моему, один из совершеннейших образцов пафоса в английской литературе. Не ищите здесь особых эмоций. Он простой старик, глупо цепляющийся за простые козлы. Его простая жена и старые рыбаки стоят рядом, спокойно ожидая конца. Автор не стремится к эффектам. Чувствуешь, как входит смерть, придавая всему особую значительность, и как от прикосновения ее руки глупый старый Баркис становится великим.
В Урии Гипе и миссис Гаммидж Диккенс показывает скорее типы, чем характеры. Пексниф, Подснап, Долли Варден, мистер Бамбл, миссис Гамп, Марк Таили, Турвидроп, миссис Джеллиби - все это не живые люди, а персонифицированные человеческие качества.
После Шекспира не было писателя, который столько внес бы в сокровищницу человеческой мысли. Даже если бы у Диккенса было в два раза больше недостатков, все равно он - один из величайших писателей современности. Таких людей, каких мы видим у Диккенса, никогда не существовало, - говорит наш маленький критик. Но не существовало также и Прометея, олицетворяющего гордый человеческий дух, и Ниобеи, матери всех матерей, и их вовсе нельзя назвать правдиво изображенными жителями Афин, срисованными с тех, кого можно было бы встретить во время утренней прогулки по городу. Нигде и никогда не произрастал лес, подобный Арденскому, однако каждая Розалинда и каждый Орландо знают тропинки к полянам, весьма напоминающим поляны в этом лесу.
Стирфорт, которым Диккенс, по всей видимости, гордился, никогда, должен признаться, не вызывал во мне симпатии. Весьма мелодраматический молодой человек. Худшее, что я мог бы ему пожелать, - это жениться на Розе Дартль и жить вместе с матерью. Так ему и надо: не будь смазливым и обаятельным. Старый Пеготти и Хэм, конечно, в жизни невозможны. Их также надо рассматривать как типы. Всех этих братьев Чирибл, Китов, Джо Гарджери, Боффинов, Гарландеров, Джонов Пирибинглей мы воспринимаем-как олицетворение доброго начала, заложенного в человеке, хотя количество добродетелей, которое Диккенс тратит на одного героя, в действительной жизни было бы распределено более экономной природой человек на пятьдесят.
Подведем итог: "Давид Копперфильд" - обыкновенная история, рассказанная простым языком, и таковы все книги, сохранившиеся в веках. Эксцентрический стиль, художественные фокусы могут прийтись по вкусу критику сегодняшнего дня, но для нас, мужчин и женщин, мальчиков и девочек, главное в литературном произведении - это жизнь. "Давид Копперфильд" - грустная книга, и это только прибавляет ей очарования в наши грустные времена. Человечество приближается к старости, и мы полюбили грусть, как любим друга, который почти никогда с нами не расстается. В дни нашей юности мы были сильны и веселы. Вместе с Улиссом и его товарищами мы радостно приветствовали и солнце и дождь. В наших жилах текла красная кровь, и мы смеялись, и рассказы наши были полны силы и надежды. Сейчас мы, как старики, сидим у камина, глядя на образы, возникающие в огне, и истории, которые нам нравятся, - это грустные истории, похожие на нашу жизнь.
КОММЕНТАРИИ
Сестры Бронте - три английские писательницы: Шарлотта Бронте (1816-1855), Эмилия Бронте (1818-1848) и Анна Бронте (1820-1849). "Грозовой перевал" - роман Эмилии Бронте (1847).
Олив Шрейнер (1855-1920) - английская писательница, выступавшая под псевдонимом Ральф Айрон; в повести "История африканской фермы" она выступает в защиту прав женщин и против религиозного ханжества.
Миссис Гранди - нарицательное имя, воплощение ханжества и рабского преклонения перед условностями; по имени персонажа комедии Томаса Нортона (1764-1834) "Опережая события"; другие персонажи этой комедии часто говорят: "А что скажет миссис Гранди?"
Джордж Элиот - псевдоним английской писательницы Мэри Энн Эванс (1819-1880), автора известных реалистических романов "Адам Бид", "Сайлас Марнер", "Мельница на Флоссе" и др.
С террас ее сада я смотрю вниз на Лоумшир... - Лоумшир - вымышленное название графства, где происходит действие романа Дж. Элиот "Адам Бид", на самом деле - графство Стэфордшир.
...о мятущихся сердцах, скрытых под вельветовыми куртками и кружевными пелеринками. - Речь идет об излюбленных героях Дж.Элиот: бедном труженике из простонародья (в середине XIX в. английские мастеровые и крестьяне часто носили вельветовые куртки) и девушке из среднего сословия.
"Джеймс де ля Плюш" - образ из сатиры Теккерея "Книга снобов"; в переносном смысле - высокопоставленный лакей, - от нарицательного имени лакея в Англии Джон Плюш (лакеи обычно носили бархатные или плюшевые штаны). Под Джеймсом де ля Плюшем подразумевается, по-видимому, английский король Яков (Джеймс I), носивший накладные икры; Теккерей часто высмеивал Якова I как первого английского сноба.
Клубленд - район лондонского Вест-Энда, где сосредоточено большинство светских и деловых клубов.
"Том Джонс", "Перигрин Пикль" и "Тристрам Шенди" - английские реалистические романы XVIII в. "История Тома Джонса, найденыша" написана Генри Филдингом (1707-1754). "Приключения Перигрина Пикля" - Тобиасом Смоллеттом (1721-1771) и "Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена" Лоренсом Стерном (1713-1768).
Приятно летней ночью помечтать о нежных влюбленных, которых Пак путаными дорожками ведет к счастью... - В комедии-сказке Шекспира "Сон в летнюю ночь" рассказывается о двух девушках и двух молодых людях, бежавших в лес под Афинами, чтобы спастись от родительского деспотизма; король эльфов (лесных духов) посылает эльфа Пака (он же Робин Добрый Малый) помочь влюбленным найти свое счастье, что тот и выполняет после целого ряда осложнений и ошибок.
Ярмарка тщеславия - образ, введенный в английскую литературу Джоном Беньяном (1628-1688); в своем аллегорическом романе "Путь пилигрима" Беньян описал город Тщеславия (Vanity, что можно переводить и как "Суета"), где круглый год на ярмарке торгуют почестями, званиями, наслаждениями и прочей суетой сует. В XIX в. Теккерей воспользовался этой же аллегорией, назвав "Ярмаркой тщеславия" свой лучший роман, где писатель разоблачает пороки английского буржуазно-дворянского общества.
Уйда - псевдоним популярной в свое время английской писательницы Луизы де ла Рамэ (1839-1908), автора многочисленных авантюрных и психологических романов.
Джордж Гиссинг (1857-1903) - английский публицист либерального направления, автор нескольких книг о положении английских трудящихся и о социализме.
Густав Доре (1832-1883) - известный французский иллюстратор; Джеймс Уистлер (1834-1903) - английский художник, один из первых импрессионистов в живописи.
Эстер Самерсон - героиня романа Диккенса "Холодный дом". Флоренс Домби - старшая сестра Поля Домби из романа "Домби и сын". Крошка Нелли героиня романа "Лавка древностей".
Кэтрин Сэтон (правильнее - Сейтон) - героиня романа В.Скотта "Аббат".
Джон Лич (1817-1864) - английский художник-карикатурист, сотрудник журнала "Панч".
Сидней Картон - один из героев произведения Чарлза Диккенса "Повесть о двух городах"; пожертвовал жизнью, чтобы спасти своего друга Чарлза Дарнея, ка которого был внешне очень похож.
Баркис согласен ("Barkis is wttliri") - знаменитая фраза из романа Ч.Диккенса "Давид Копперфильд"; возчик Баркис долгое время ухаживал за бывшей няней Давида вдовой Пеготти, несколько раз передавал через Давида, что "Баркис согласен" жениться на Пеготти, и умер с теми же словами на устах.
Полковник Ньюком - старый вдовец, человек высокой нравственности; один из героев романа Теккерея "Ньюкомы".
Розалинда и Орландо - герои комедии Шекспира "Как вам вто понравится?", молодые влюбленные, встречавшиеся в Арденском лесу.
Стирфорт - персонаж из романа Ч.Диккенса "Давид Копперфильд", бездушный молодой человек "благородной внешности", соблазнивший девушку и бросивший ее.
