- Как же так, благородный Ательстан, - сказал Черный Рыцарь,  -  я  сам
видел, как вы пали от руки бешеного храмовника в Торкилстоне. Я думал, да  и
Вамба нам говорил, что вам прорубили череп до самых зубов.
     - Вы ошиблись, сэр рыцарь, а Вамба просто соврал, - сказал Ательстан. -
Зубы у меня все целы, и я докажу это сегодня  за  ужином.  Впрочем,  за  это
нечего благодарить храмовника: просто меч перевернулся в  его  руке  и  удар
пришелся плашмя; к тому же я отразил его  плицей.  Будь  у  меня  на  голове
стальной шишак, я бы не заметил этого удара и сам так бы хватил Буагильбера,
что он бы не сбежал. А тут я упал, правда оглушенный, но невредимый. В  этой
драке на меня навалились убитые и раненые норманны и иомены, а я  так  и  не
пришел в сознание до тех пор,  пока  не  очнулся  в  гробу,  по  счастью  не
заколоченном;  гроб  стоял  перед  алтарем  в  монастырской  церкви  святого
Эдмунда. Я несколько раз чихал, стонал, наконец пришел  в  себя  и  собрался
было встать, как на шум прибежали сильно испуганные пономарь с аббатом. Они,
конечно, очень удивились, но совсем не  обрадовались,  когда  увидели  живым
того человека, наследством которого собрались поживиться. Я попросил  у  них
вина. Вина-то они дали, но,  должно  быть"  подсыпали  в  него  снотворного,
потому что я заснул крепче прежнего  и  проспал  очень  долго.  Когда  же  я
проснулся, то оказалось, что руки у меня связаны, а ноги стянуты так крепко,
что до сих пор, как вспомню, щиколотки ноют. В помещении было совсем  темно,
видимо, это была подземная темница проклятого монастыря, а судя по затхлому,
смрадному  запаху,  ею  пользовались  как  покойницкой.  Я  никак   не   мог
сообразить, что же это со мной происходит, но тут заскрипела дверь  и  вошли
два негодяя монаха. Они принялись меня уверять, что  я  попал  в  чистилище,
только я сразу узнал по голосу и одышке отца  настоятеля.  Святые  угодники!
Совсем по-другому заговорил, и тон совсем не тот, каким он,  бывало,  просил
меня отрезать ему еще ломоть говядины! Проклятый пес! Ведь пировал у меня  с
первого дня рождества до крещения.
     - Погодите, благородный Ательстан, - сказал король, - переведите дух  и
рассказывайте спокойней. Будь я проклят! Но ваш рассказ  стоит  того,  чтобы
его послушать как роман.
     - Ну, - сказал Ательстан, - клянусь бромхольским  крестом,  нет  ничего
похожего на роман! Краюха ячменного хлеба да кувшин воды - вот все, что  они
давали мне, скаредные прохвосты; мой  отец  и  я  обогатили  их,  раньше  их
доходов только всего и было, что копченое сало да мерка зерна,  которые  они
вымогали  у  рабов  и  крепостных  за  свои  молитвы,  -   гнездо   гнусных,
неблагодарных гадюк! Ячменный хлеб и вода из канавы такому благодетелю!  Ну,
погодите, я их выкурю из гнезда, пусть даже отлучают меня от церкви!
     - Именем пресвятой девы, благородный Ательстан, - сказал Седрик, хватая
его за  руку,  -  скажи,  как  же  ты  избавился  от  неминуемой  опасности?
Смягчились ли их сердца?
     - Их сердца смягчились! - воскликнул Ательстан. - Ну нет, скорее  скалы
растают от солнца. Я бы и до сих пор оставался там,  если  бы  не  поднялась
суматоха из-за моих поминок: они, как  рой  пчел  из  улья,  прилетели  сюда
обжираться, а уж им-то хорошо было известно, как и где я заживо похоронен. Я
сам слышал, как  они  пели  погребальные  псалмы,  но  мне  и  в  голову  не
приходило, что это они пекутся о моей душе, а тем временем морят голодом мое
тело. В конце концов они ушли, а я долго ждал,  что  мне  дадут  чего-нибудь
поесть. И не диво:  хромой  пономарь  слишком  усердно  занялся  собственным
угощением, чтобы подумать обо  мне.  Наконец  он  явился  и  едва  сполз  по
ступеням, так его качало, да и несло же от него вином и  пряностями!  Должно
быть, хорошая еда расположила его к милосердию, потому  что  он  принес  мне
кусок пирога и флягу вина. Я поел, выпил  и  подкрепился.  На  мое  счастье,
пономарь был так пьян, что не мог исправно исполнять обязанности  тюремщика.
Уходя, он повернул ключ, но дверь не захлопнул, так что она приоткрылась. От
света, сытной еды и вина в голове у  меня  прояснилось.  Железная  скоба,  к
которой были прикреплены мои цепи, совсем перержавела, чего  не  подозревали
ни я, ни этот подлец аббат. У них в проклятом подвале такая сырость,  что  и
железо не может долго выдержать.
     - Вы бы отдохнули,  благородный  Ательстан,  -  сказал  Ричард,  -  вам
следует чем-нибудь  подкрепиться,  прежде  чем  закончить  рассказ  об  этих
страшных событиях.
     - Подкрепиться? - молвил Ательстан. - Я сегодня уже раз  пять  поел,  а
впрочем, не худо бы отведать вот этой сочной ветчины.  Прошу  вас,  любезный
сэр, выпить со мной кружку вина.
     Гости, все  еще  не  опомнившиеся  от  удивления,  выпили  за  здоровье
воскресшего хозяина дома, и он продолжал свой рассказ. Теперь  слушателей  у
него было  гораздо  больше.  Леди  Эдит,  сделав  все  нужные  распоряжения,
последовала за своим восставшим из  гроба  сыном.  Вслед  за  ней  набралось
столько любопытных, сколько могла  вместить  тесная  комната;  остальные  же
столпились в дверях и на лестнице. Они подхватывали на лету то, что успевали
услышать из рассказа Ательстана, и передавали  дальше.  Переходя  из  уст  в
уста, история окончательно искажалась и доходила до ушей толпы,  собравшейся
на дворе замка, в неузнаваемом виде. Между тем Ательстан продолжал рассказ о
своем освобождении:
     - Кое-как вывернув железную скобу, я с трудом вылез из подвала,  потому
что цепи были тяжелые, а я совсем ослабел от такого поста.  Долго  я  бродил
наугад, но веселенькая песенка привела меня в то  помещение,  где  почтенный
пономарь служил молебен черту с какимто здоровенным монахом в сером балахоне
с капюшоном - больше похожим на вора, чем  на  духовную  особу.  Я  появился
внезапно, в могильном саване, под звон цепей - сущий выходец с  того  света.
Оба остолбенели, но когда я кулаком сшиб с  ног  пономаря,  его  собутыльник
замахнулся на меня тяжелой дубиной.
     - Бьюсь об заклад, что это был наш отшельник! - сказал Ричард  Уилфреду
Айвенго.
     - А хоть бы сам черт, мне все равно, - сказал Ательстан. - По  счастью,
он промахнулся, а когда я подступил, чтобы  сцепиться  с  ним,  он  бросился
бежать. В связке ключей, что висели у  пономаря  на  поясе,  я  нашел  один,
которым отомкнул кандалы и так освободился  от  цепей.  Думал  было  той  же
связкой вышибить мозги у этого мерзавца, да вспомнил,  что  он  усладил  мою
неволю куском пирога и флягой вина, и пожалел. Дал я ему  несколько  хороших
пинков и оставил валяться на полу; потом, захватив  кусок  жареного  мяса  и
кожаную флягу с вином, которым угощались  преподобные  отцы,  я  поспешил  в
конюшню. Там, в отдельном стойле, я нашел моего  лучшего  скакуна,  очевидно
припрятанного почтеннейшим  аббатом  для  себя,  и  помчался  сюда  со  всей
быстротой, на какую была способна лошадь. Народ в ужасе разбегался, принимая
меня за привидение, тем более что я, из  опасения  быть  узнанным,  надвинул
колпак савана на лицо. Меня и в собственный замок не впустили бы, если б  не
подумали, что я помощник фокусника, который потешает народ во  дворе  замка,
что довольно странно,  принимая  во  внимание,  что  они  тут  собрались  на
похороны хозяина... Дворецкий вообразил, что я  нарочно  так  нарядился  для
участия в представлении, и пропустил меня в замок.  Я  явился  к  матушке  и
наскоро перекусил, а потом отправился искать вас, мой благородный друг.
     - И застаешь меня, - сказал Седрик, -  готовым  немедленно  взяться  за
осуществление наших смелых замыслов, касающихся завоевания чести и  свободы.
Говорю тебе: еще  ни  одна  утренняя  заря  не  была  так  благоприятна  для
освобождения саксонского племени, как заря завтрашнего дня.
     - Пожалуйста, не толкуй мне о том, что  кого-то  нужно  освобождать,  -
сказал Ательстан. - Спасибо, что хоть сам-то я освободился. Для меня  теперь
важнее всего  хорошенько  наказать  подлеца  аббата.  Повешу  его  на  самой
верхушке конингсбургской башни как есть - в стихаре и в епитрахили,  а  если
его жирное брюхо не пролезет по  лестнице,  велю  втащить  его  по  наружной
стене.
     - Но, сын мой, - сказала леди Эдит, - подумай о его священном сане!
     - Я думаю о своем трехдневном посте, - отвечал  Ательстан,  -  и  жажду
крови каждого из них. Фрон де Беф сгорел живьем, а виноват  был  меньше  их,
потому что кормил своих пленников вполне сносно,  если  не  считать,  что  в
последний раз в похлебку положили слишком много  чесноку.  Сколько  раз  эти
лицемеры и неблагодарные рабы сами напрашивались ко мне на обед, а мне  даже
не дали пустой  похлебки  и  головки  чесноку!  Всех  казню,  клянусь  душой
Хенгиста!